— Это не может быть правдой, — проговорил пастор в конце рассказа Рихарда. Его заметно трясло, но не только осенняя прохлада была тому виной. — Газеты пишут совсем другое…
— А вы хотели бы, чтобы они написали вам правду? Напечатали фотографии этих несчастных или виселиц с трупами подростков? Я уверен, что даже сейчас я не знаю даже части того, что творится там. А эти русские не расскажут из-за незнания языка, — и впервые за все время Рихард вдруг пожалел, что рядом с ним стоит пастор, а не отец Леонард. Потому что вдруг почувствовал, что начинает терять еще одну нить, которая удерживает его на земле — его вера в Бога.
В Розенбурге долгожданного покоя и исцеления, которого жаждала его истерзанная душа, Рихард не нашел. Замок для него теперь походил на склеп, полный призраков — дяди Ханке и Лены. Рихард постоянно прислушивался к звукам в доме, ходил по пустым комнатам, разглядывал фотографии, понимая, что делает себе только хуже. Он думал отвлечь себя музыкой, но едва тронул клавиши, как вспомнил о том, что играл ради Ленхен, надеясь развлечь ее, и захлопнул крышку. Он ложился в постель каждый вечер, закрывал глаза и вспоминал, как она лежала рядом с ним, и буквально ощущал прикосновение ее пальцев к своему обнаженному плечу, как когда-то она «шагала» ими игриво.
Его маленькая русская… Его Ленхен…
Рихард так и не смог распаковать портрет Мадонны. Едва он сорвал часть бумаги, как увидел младенца, тянущегося к матери, и его внутренности снова скрутила ледяная рука боли. Он никогда прежде не задумывался о ребенке, но глядя на портрет сейчас, вдруг впервые понял, насколько велика его потеря.
У этого ребенка могли быть ее глаза и ее улыбка, а может, он был бы похож на него, Рихарда. Их маленькое продолжение, чья жизнь оборвалась, так и не начавшись, под скальпелем хирурга. Было ли Ленхен больно тогда? Сильно ли она мучилась перед смертью? О чем она думала в последние часы? Ненавидела ли она его за то, что он не спас ее, как обещал?
Ответ пришел неожиданно. Словно прошлое на мгновение шагнуло в настоящее вместе с почтой, которую в Розенбург привез пожилой почтальон на велосипеде. Рихард возвращался с прогулки с вахтельхундами, когда его окликнули на аллее парка.
— Какое счастье, что я встретил вас, господин барон, — проговорил почтальон. — Дороги совсем развезло от дождя, а мне еще нужно успеть в Дизендорф, на дальние хутора и вернуться обратно. Хорошо, что не нужно ехать еще и до замка! У меня для вас письма и телеграмма. Ну, по крайней мере, одно из писем точно. Мы нашли его, когда наконец-то разобрали завалы. Вы ведь слышали, что наш городишко-то разбомбили летом? Письмо чуток обгорело, но ваше имя читается… это же ваше, верно? Тогда много писем пропало. Начальника почты едва не арестовало гестапо…
У Рихарда чуть сердце не остановилось, когда он взял в руки опаленный огнем конверт, на котором почерком Лены было выведено его имя и номер его почты. Он не заметил, как уехал почтальон, попрощавшись с ним, и что собаки, прежде радостно бегающие вокруг него, уселись у ног, словно почувствовав его настроение. Рихарда больше не интересовало ничего, кроме письма, которое, к его счастью, огонь и вода уничтожили частями.
… минуты, проведенные с тобой — самые счастливые для меня… хочу разделить будущее с тобой… быть только твоей неважно в какой стране, потому что ты будешь моим миром… Я не верю, что ты оставил меня, потому что верю в тебя, мой любимый… Ты — единственное, что дает мне силы… Я ни о чем не жалею, слышишь? Я люблю тебя…. Если бы кто-то пришел и сказал: «Можно сделать все по-другому, только согласись» … отказалась. Потому что только ты и твоя любовь… Будь со мной рядом, и я переживу все, что уготовано мне судьбой…
Рихард думал, что станет легче, когда он получит ответы на вопросы, которые мучили его с тех пор, как он вспомнил Ленхен. Он ошибался. Ему приходилось останавливаться, чтобы хотя бы немного выровнять дыхание из-за тугой хватки в ребрах, но к концу письма боль и злость из-за собственного бессилия захватили его полностью. Скрутили с такой силой, что не смог выдержать, и ударил кулаком о ствол липы, испугав собак. А потом еще и еще, разбивая руку в кровь. Не чувствуя физической боли…
В телеграмме оказался вызов на фронт. Его направляли в дивизию, в составе которой он когда-то участвовал в битве за Англию и защищал рубежи новых границ рейха от налетов томми. Выехать надлежало сразу же по получении телеграммы без документов о выписке и заключения комиссии, которые будут высланы в медчасть полка позднее. Рихард так стремился на фронт и с удивлением отметил, что остался полностью равнодушным к этому долгожданному известию. Ничего не шевельнулось. Внутри впервые было пусто. Словно огонь боли, который только недавно бушевал в нем, сжег все дотла, оставив вместо себя голое пепелище.
Письмо от матери Рихард оставил в Розенбурге невскрытым, а вот послание от Адели бросил в саквояж, планируя прочитать в свободное время. Его дивизия теперь базировалась на севере Германии на военном аэродроме поэтому он без раздумий забрал с собой вахтельхундов, не желая оставлять их заботам Петера. И по пути забрал из храма урну с прахом дяди Ханке, намереваясь выполнить последний из своих невыплаченных долгов.
О, как же Рихарду не хватало всего этого — рева моторов, запаха масла и машин, товарищей и пронзительной высоты неба, в котором кружились белоснежные чайки! В нем впервые что-то дрогнуло внутри, когда он оказался на аэродроме и увидел силуэты машин и ангары. Его механик Ирвин и денщик Франц тоже были здесь, в Германии, ожидая его возвращения в эскадру. А вот число знакомых лиц заметно поубавилось, оставшись в эскадре только фотокарточками на пробковой доске, которую летчики завели еще в 1940 году после первых потерь. Под каждой фотокарточкой висела надпись с именем, званием и датой смерти. Сейчас эта доска, висевшая в комнате столовой, ужаснула Рихарда. Столько потерь за годы затянувшейся войны, особенно с тех пор, как томми и янки участили свои визиты в воздушное пространство Германии! И сколько их еще будет впереди…
— Не ожидал тебя увидеть снова, говоря откровенно. После того, как мы сняли твою карточку с доски, пошли слухи, что ты сломал позвоночник, как твой дядя, — сказал ему прямо один из ветеранов дивизии Отто Фурманн, с которым Рихард воевал бок о бок с самого начала войны. За месяцы, которые они не виделись, Отто как-то погрузнел. Потом Франц рассказал Рихарду, что Фурманн часто стал прикладываться к фляжке, которую постоянно носил в кармане.
— Рад, что ты вернулся. Гитлерюгендовцы, которых присылают нам в последнее время из летных школ, чертовы птенцы, а не соколы. Не с кем щипать американских и британских петухов! Они тут шарятся почти каждый день, так что нам будет чем заняться!
Отто не обманул. Янки и томми появлялись в воздухе так часто, что порой приходилось вылетать словно по расписанию раз в день. Но Рихард был только рад этому. Это в первый вылет, не боевой, а личный, когда он попросился подняться в небо развеять прах дяди над морем, у него были напряжены нервы настолько, что казалось, они вот-вот порвутся как струны. Он опасался, что доктора были правы, и он не только убьет себя, но и повредит машину. Он даже поднялся на предельную высоту, чтобы доказать самому себе, что был прав и может вернуться в небо. Никаких последствий после полетов. Только порой тяжелеет голова в затылке, но все исправляется обычными обезболивающими в случае самых ужасных приступов мигрени.
К Рихарду снова прицепилось прозвище «Безумный Барон», как когда-то год назад. О нем вспомнили именно «старики» их эскадры, когда в первый же после возвращения боевой вылет Рихард сбил «мебельный фургон», подлетев к нему так близко, словно хотел протаранить. Все вернулось на круги своя. Все летчики хотели знать его секрет, особенно молодые, как ему удается из каждого вылета возвращаться с победой. И только «старики» знали основу его успеха.
Ему просто было нечего терять, кроме жизни. Единственное — они все считали, что он патриот рейха, как раньше, который без раздумий был готов жертвовать собой ради Германии. Теперь же к этому присоединилось отсутствие страха перед смертью. Он не боялся умереть, потому что только в небе чувствовал себя живым.