— Какого черта?.. — толкнули вдруг Лену больно в бок пожилые мужчины-добровольцы, несшие носилки с раненой женщиной. Только тогда она поняла, что на какие-то мгновения застыла столбом посреди площади, заваленной битым кирпичом, какими-то бумагами и багажом беглецов и поспешила отойти, уступая дорогу носилкам. При этом бросила на раненую взгляд и тут же пожалела об этом — все лицо несчастной было залито кровью, один глаз выбит, а кисть руки была оторвана и висела на лоскуте кожи. Женщина бережно прижимала ее к себе, словно ребенка, явно не понимая, что осталась калекой после сегодняшнего дня. Понять ее возраст было сложно — волосы несчастной были покрыты серо-белой пылью, как у старушки.

— Где ваши инструменты, фройлян? Что вы принесли с собой? — налетел тут же на отвернувшуюся в ужасе Лену другой немец, гораздо моложе, в черной форме с партийным значком на груди. Она видела его несколько раз на улицах Фрайталя, этот однорукий немец был инструктором у отряда местного гитлерюгенда. Лене все время хотелось прижаться к стене, когда они попадались ей навстречу, эти маленькие немцы, которых растили для того, чтобы они убивали ради фюрера. Эти мальчики, так похожие на Руди, проходили мимо нее строевым шагом за своим инструктором и кричали с пустыми глазами заученные ответы на вопросы.

— Кто пойдет в атаку первым и без страха? — Я, мой группенкомандер!

— Почему вы пойдете в атаку? — Чтобы убивать врагов ради моего фюрера!

Неудивительно, что сейчас, когда этот эсэсовец схватил Лену за руку, она так отшатнулась от него под его ругательство. Он руководил здесь спасательными работами и был недоволен всем — нерасторопностью пожилых добровольцев, слабостью немецких женщин, непониманием его команд остработниками, преимущественно женщинами и девушками, которых согнали со всей округи. Только его «птенцы» были шустры и послушны, как обычно, впрочем, стараясь держаться от самых опасных мест из-за обрушения балок или горящей кровли.

— Где ваша лопата? Чем вы будете работать? Обломки стен иногда приходится разбивать, чтобы добраться через завал до несчастных. Вы будете делать это руками, тупая курица? — орал на нее эсэсовец во все горло, отчего ей хотелось вырвать локоть из его хватки единственной руки и уйти прочь. Она не обязана помогать им вовсе! И это возмездие им за все то горе, что они творили на чужих землях — эти смерти и увечья!

Мимолетная мысль, после которой Лену обожгло чувством обжигающего стыда, когда она увидела поверх плеча немца детского плюшевого мишку, лежащего в огне на развалинах здания. Что бы ни творили взрослые, дети не виноваты и не должны страдать. Никогда!

Наверное, это чувство стыда и погнало Лену без страха туда, куда побоялись влезть даже мальчики, готовые отдать свою жизнь за фюрера. Она даже не раздумывала толком тогда в те минуты, словно ее вел кто-то свыше пролезть под грозящими обрушиться останками стен, словно инвалидов, ищущих опору друг в друге, под возвышающимися над ними горящими балками остова крыши. Она медленно двигалась на детский голос, чтобы спасти этого маленького ангела, не пустить его на небо к остальным, которых забрала к облакам эта проклятая война, как когда-то Люшу.

Ее звали Лотта. Маленький светловолосый ангел, который вернул ей Рихарда с небес.

Или это было очередное волшебство щетинок щетки трубочиста и пуговицы с его формы?

Глава 47

Если бы это случилось на какие-то месяцы позже, закончилось бы все гораздо печальнее. Его не спасло бы ни положение, ни заслуги перед рейхом, ни связи семьи и высокопоставленные знакомства. Всего какие-то месяцы предопределили всю дальнейшую судьбу. Словно Господь решил, что все должно было случиться именно тогда, поздней осенью 1943 года, когда еще можно было выскочить на ходу бешено вертящейся карусели, которая называлась «следствие по делу преступления против рейха» и не сломать при этом себе шею. И не остаться калекой, что тоже было немаловажно при тех способах дознания, которые там выбирались.

Первым делом подумалось, что все-таки авантюра с посещением лагерей не обошлась без последствий. Хотя у Рихарда даже не забрали оружие, к его безмерному удивлению. Поезд на Лейпциг он дожидался в вокзальном кафе за чашкой кофе, пусть и под пристальным надзором сопровождающих солдат и унтер-офицера, в которых только по нашивкам можно было определить сотрудников гефепо [145] . А в самом поезде разместился в комфортном купе, вытянув ноги и откинув голову на бархатный подголовник. При этом Рихард был абсолютно спокоен, и это спокойствие помогло сконцентрироваться на главном — на вопросах, которые сейчас крутились в его голове.

Что произошло? Что стало причиной его ареста? Были ли действительно тому виной неосторожные поиски Лены в лагерях рейха? Или это последствия ареста одного из людей системы «Бэрхен» несколько недель назад? И если заговорил в гестапо этот «подводник», что рейху уже известно?

В любом случае, Рихард надеялся узнать обо всем по приезде на место, понимая, что едва ли его разместят под домашним арестом. Он вдруг неожиданно вспомнил во время этой поездки, как когда-то одного из его сослуживцев арестовали по подозрению в «спекуляции» в 1941 году во Франции, когда тот обменял несколько банок консервов и куль муки из своего пайка на рулон шелка, чтобы послать матери и сестрам. Проклятые французы сдали его товарища сразу же, как сами попались на перепродаже немецких консервов на городском рынке. Тогда вся эскадра встала горой за этого летчика (жаль, он не мог вспомнить, кто именно это был), и военной полиции пришлось отступить. Сначала этого сослуживца посадили под домашний арест на время следствия по его делу, а потом всего лишь понизили в звании с вынесением предупреждения.

Наверное, поэтому и сейчас арест Рихарда произвели втайне от всех на аэродроме. Только ограниченный круг лиц знал о том, зачем он уезжает из части в сопровождении солдат гефепо. Интересно, что им скажут после, если он не вернется? Просто объявят его преступником рейха, не вдаваясь в причины? Или все-таки скажут, что Рихард предал нацию, помогая спасаться евреям? Или расскажут о преступной связи с русской, что так позорит его мундир и его нацию?

Будут ли презирать Рихарда за это те, с кем еще недавно он делил суровые военные будни и кого он так прикрывал и в небе, и на земле? Будут ли стыдиться прежнего товарищества или поймут причины, которые толкнули Рихарда на это?

Арест явно был не домашним. В Лейпциге их маленькая группа не стала ждать поезда на Берлин, а нашла присланный за Рихардом транспорт, в котором его доставили в небольшой город Торгау. Рихард сидел на заднем сидении авто рядом с унтер-офицером, почти плечом к плечу. Барабанил по стеклу и по крыше кузова ноябрьский холодный дождь, зарядивший стеной, чему Рихард был несказанно рад — в непогоду определенно не будет вылетов, а значит, сегодня томми и янки дадут наконец-то передышку его родной Германии.

Наверное, это была совокупность моментов — погон с буквами ГФП буквально перед глазами, цвет формы люфтваффе и шелест дождя, которым встретил их Торгау, когда машина въехала за высокие стены форта Цинна, где, как оказалось позднее, теперь располагалась военная тюрьма. Но Рихард вдруг, при выходе из машины во дворе форта, провалился на несколько секунд в другую реальность, когда шагнул под холодный ливень.

Оглушающе громкий звук выстрела. К его ногам падает тело мальчика. Худого, щуплого парнишки, под грязью на лице которого все еще были видны веснушки — маленькие отметины солнечного лета. На лице не просто капли дождя, щедро поливающие эти проклятые земли, превращая аэродром в непролазную грязевую жижу, мешающую нормально взлетать. На лице капли крови. Он чувствует ее на своем лице. Ощущает ее на своих сухих растрескавшихся губах…

Это короткое воспоминание было настолько реальным, что выбило Рихарда своей жестокостью на некоторое время из происходящего сейчас. Он совершенно машинально отдал оружие и личные вещи, которые были при себе. Потом точно так же машинально снял с себя мундир с наградами, когда ему было объявлено, что отныне он недостоин носить эту форму и должен остаться только в форменных брюках и рубашке.