Слезы. Это было самым верным способом добиться чего-то от мужчины, не выносящего женских слез. Но глаза Лены по-прежнему были подобны пустыне — пересохшие, без единой капли влаги. Только камень в груди, мешающий сделать полный вдох. Мешающий жить. Наверное, поэтому Войтек остался глух к ее просьбе изменить решение. Она видела по его глазам, что бесполезно его просить, и смирилась.

В ту ночь Лене не спалось из мыслей, которые кружились и кружились в голове в бесконечном фуэте. И как обычно бывало, она сдалась, не в силах успокоиться, и по давно заведенной привычке она поднялась с матраса, чтобы начать экзерсис. В этот раз Лена нарочно убыстряла темп, обгоняя музыку, которая звучала в голове, усложняла элементы и увеличивала амплитуду. Подъемы, плие, повороты, прыжки, вращения. Раз за разом. Быстрее. Шире. Резче. Пока усталость и ставшая слабее ноющая боль в ноге не заставили упасть на матрас, тяжело дыша. И тогда Лене захотелось вдруг плакать. Ведь в последние моменты вместе с неслышной музыкой ворвались нежеланные воспоминания, которые все еще вспарывали душу острыми когтями. Звуки Шопена, пальцы, бегающие по клавишам, взгляд голубых глаз и широкая улыбка, от которой замирало сердце.

Неужели это все? Неужели больше никогда она не увидит его лицо, не услышит его голос, не почувствует прикосновение рук? Неужели он действительно мертв?

Слезы как обычно застряли комком в груди, раздавливая пониманием тяжести потери. Но как бы Лена ни пыталась, не шли из глаз, не желали облегчить ее состояние. Задыхалась, стонала, кричала вполголоса, чтобы не услышали соседи Гизбрехтов, стискивая подушку и зажимая уголок зубами, но не плакала. Не могла. Так и лежала, даже когда затихла, выбившись из сил, слушая, как замедляется бешеный ритм сердца, и наблюдая в оконце под потолком, как светлеет луна на небе, и исчезают в утренней дымке звезды.

А утром решение вдруг нашло Лену само. Словно кто-то свыше принял решение. Кристль спустилась не одна в подвал, принеся скудный завтра как обычно. За ней шел грузно Людо, нахмурив лоб. Его появление удивило Лену — тот давно не приходил к своей бывшей пациентке, как только счел, что она полностью поборола инфекцию и встала на ноги. Немцы были настолько серьезны и сосредоточенны, что Лена даже испугалась, что что-то случилось.

— Я подслушала вашу ссору и потому говорила с Войтеком, — произнесла без хождения вокруг да около Кристль. — Он бросает тебя здесь. Чего еще можно было ожидать от поляка?

Людо кашлянул, выказывая молчаливо свое недовольство последним словам, и его жена поспешила продолжить:

— Мы знаем, что тебе некуда идти. И что ты не сможешь вернуться домой без помощи со стороны. Поляки не помогут тебе, деточка. Наоборот — ты рискуешь в Польше не меньше, чем здесь, в Германии, поверь. Ты многого не знаешь и не понимаешь. Мы жили в Данциге бок о бок с поляками, когда город перешел к Польше, мы знаем как никто…

Людо предупредительно взглянул на жену, все также молча и при этом весьма красноречиво, и Кристль переменила тему:

— Мы пожилые люди. Ты знаешь, что у нас никого не осталось рядом. Наш младший сын погиб на фронте, а старший — в лагере как коммунист. И мы… мы не знаем, когда он вернется, и произойдет ли это вообще. Нам очень нужна твоя помощь, Лена. Но если ты откажешься, если ты решишь, что не желаешь подвергать себя такой опасности, мы поймем с Людо. Сейчас каждому свою бы жизнь сохранить, что уж тут говорить о других. Нам становится все тяжелее и тяжелее содержать этот дом, следить за аптекой здесь, во Фрайтале, и хозяйством, а еще ездить в Дрезден. Да, мы закрыли бизнес в городе и квартиры друзей, за которыми присматриваем, пока они не вернутся, но проверять имущество просто необходимо сейчас. Мало ли что можно случиться. Ты могла бы остаться здесь, с Людо и со мной, пока… пока все не решится окончательно, — осторожно обошла в словах Кристль тот острый угол преткновений, который неизменно возник бы между ними при обсуждении финала войны, которую рейх вел против всего мира. А потом поспешила добавить. — Мы не хотим, чтобы ты принимала решение из чувства долга по отношению к нам, Лена. Ты нам ничего не должна. Помощь тебе — это самое малое, что мы могли бы сделать, это наш христианский долг, за который не должно быть возврата. Все во Фрайтале знают, что мы переехали в Германию из Данцига. Никто не удивится, что у нас появится родственница со славянским акцентом. Так ты сможешь использовать свои документы и зарегистрироваться на бирже труда, чтобы получать карточки. Как Хелена Хертц. Тем более, что тот, кто делал тебе документы, предусмотрел даже то, как объяснить твой акцент. Все будет официально. И тебе не придется больше прятаться в подвале, где уже становится слишком холодно…

Кристль замолчала, словно собиралась с мыслями и искала очередные доводы для убеждения Лены. Но эти доводы были совершенно не нужны сейчас. Лена не была глупой, она прекрасно понимала, что это самый лучший, если не единственный выход в том положении, в котором она оказалась.

— Прежде, чем ты что-то скажешь, — вдруг вступил в разговор Людо, молча до этого момента набивавший трубку табаком. — Мы должны рассказать еще кое о чем…

Глава 42

Лена очень часто думала об оберштурмбаннфюрере после разговора с Гизбрехтами. Не только потому, что понимала, что по-прежнему была мишенью его поисков. Если Цоллер действительно каким-то образом предпочел скрыть нападение на своих людей и ее исчезновение, то его недавний перевод на Восток означал, что Ротбауэр уже знал обо всем. Он будет искать ее, пока не найдет живой или мертвой. И он ни за что не успокоится из-за этой странной смеси чувств, которую Лена видела в нем кабинете Цоллера, и из-за того, что она снова ускользнула из его рук. То, что Лена снова ускользнула от него, только разозлит Ротбауэра сильнее прежнего. Недаром Цоллеру вместо Берлина достался Остланд, который считался у нацистов в 1943 году настоящим проклятием.

Но Лена вспоминала о нем не только потому. У нее из головы все никак не выходили слова, когда-то сказанные им в Минске. Они крутились и крутились, словно пластинка под застрявшей иглой.

В мире нет милосердия, Лена. Есть только игра в него тех, кто ищет своей выгоды. Всегда за имитацией людской доброты стоит чья-то выгода.

Вот и Гизбрехты предоставляли ей укрытие и защиту не просто так. Вовсе не милосердие двигало ими, как думала цинично Лена той же ночью после разговора с супругами. Они просто были нужны друг другу — Лене нужно было убежище до конца войны, а немцам — человек, готовый рисковать своей жизнью ради спасения других. И невольно лезли в голову мысли: согласилась бы она сама так легко помочь Гизбрехтам, если бы взамен не получала гарантию безопасности? Ей хотелось думать, что это вера в необходимость помощи ближнему и ненависть к нацистам толкнули ее без раздумий согласиться на предложение. А не тот факт, что у нее не было другого выхода или полное равнодушие к собственной судьбе.

Что в ней все еще осталось что-то от той юной комсомолки, которая так восторженно и с трепетом отвечала на вопросы по уставу ВЛКСМ, когда вступала в ряды организации? Верившей свято, что все люди друг другу товарищи и братья, что должны помогать без раздумий и просто обязаны бороться против любой несправедливости. Тяжелые мысли, на которые не хотелось знать ответ сейчас.

Лена и супруги Гизбрехт еще долго говорили в тот вечер, разрабатывая планы, как сделать так, чтобы она без особых подозрений вписалась в жизнь Фрайталя.

— Ты придешь сюда открыто, — предупредил Людо твердо, невзирая на неуверенность Кристль. — Иначе нельзя. Фрайталь — небольшой городок, здесь все на виду. Ты сама увидишь позднее.

Приготовления заняли всего лишь один день. Людо принес в подвал два чемодана с женской одеждой и обувью, в которых предстояло подобрать что-то, ведь у Лены не было ничего. Даже ночная рубашка и вязаная кофта, в которой была девушка, принадлежали пожилой немке. Лена понимала, что у них другого выхода, как подогнать ей одежду с чужого плеча, но в голове невольно возникло воспоминание, как похожие чемоданы отбирали нацисты у жителей Минска, которым было суждено отправиться в гетто. А потом отсылали те сюда в Германию, чтобы их женам, сестрам или матерям было чем похвастаться перед соседями, или продавали перекупщикам. Она всегда боялась этого — надеть платье той, кого, возможно, расстреляли в гетто или удавили газом в «душегубке». И вот сейчас…