А с Ильзе? Насколько она близка стала к бывшей невесте Вилли?
И Лена честно отвечала, что Ильзе ближе всех из девушек. Немка по-прежнему опекала ее — например, лишний комплект карточек выбивала в профсоюзе на ткань для платья или на обеды в соседнем кафе. А то доставала дефицитные чулки или туфли по размеру, так необходимые Лене. И все не оставляла попыток вывести ее из «состояния бессмысленного траура», как Ильзе называла настроение Лены, и очень часто приглашала провести вечер «в интересной компании». Но Лена отлично помнила наставление Гизбрехтов о том, что доверять особо невесте их младшего сына не стоит.
Ходит ли Лена на собрания «Веры и Красоты», как «истинная арийка»? Вносит ли взносы помощи фронту, чтобы не вызвать лишних подозрений? Не говорит ли чего такого о политике или о войне, что опасно по нынешним временам?
Еженедельные собрания организации рейха для девушек ее возраста Лена также посещала. И почти старалась не пропускать. Правда, значок с ненавистным символом на грудь так и не цепляла, как бы ни стреляла в нее острым взглядом руководительница группы. Ильзе, не желавшая портить ткань платьев или блузок, помогла ей и в этом, полагая, что Лена отказывается крепить значок по той же причине — связи молодой немки позволяли ей делать такие маленькие допущения. Как и приходить всего лишь на два собрания из четырех-пяти в месяц, как положено.
— Моя любовь к фюреру живет в сердце и подтверждается поступками, группенфюрерин, — всякий раз отбивалась от замечаний наставницы Ильзе. — Значок на груди не сделает ее сильнее, чем это возможно. Только испортит платье, которое я смогла получить только благодаря фюреру и его заботам о нации. Вы же сами учили нас, что мы должны бережно относиться к тому, что дает нам фюрер.
— Именно поэтому у нас есть форма, которую мы носим по желанию, фройлян Ильзе, — поджимала губы глава группы, ярая нацистка, носившая в кармашке кошелька фотокарточку фюрера вместо карточек мужа и детей, которых у нее никогда не было и не будет. Всю свою жизнь группенфюрерин посвящала своему священному долгу воспитать достойных женщин для рейха. И терпеть не могла, когда находились такие, как Ильзе, до конца не понимающие свое истинное предназначение немецкой женщины, который заключался вовсе не в том, чтобы быть поклонницей тряпок, пудры и яркой помады.
Но группенфюрерин все же не трогала Ильзе и Лену, робея перед знакомствами первой в администрации гау. Наверное, поэтому смотрела сквозь пальцы и на отсутствие у девушек формы, повязки или значка, или на пропуски собраний. Именно Ильзе, порой после работы предпочитающая идти в бар, а не в «кружок по бабским интересам», научила Лену, что можно порой «забывать» о собрании или ссылаться на «плохое самочувствие по причине ежемесячного нездоровья», чем Лена и пользовалась иногда.
Правда, надо признать, что некоторые собрания Лене даже нравились, как она признавала мысленно к своему стыду. В «Вере и Красоте» основными направлениями были подготовка жен и матерей нации — девушек обучали кулинарии, ведению быта и уходу за детьми. Эти навыки были полезны, и Лене было интересно слушать о той стороне жизни, которая могла бы у нее быть, будь все иначе. Если она попадала на них, то могла даже притвориться перед самой собой, что это просто уроки домоводства.
Но были и другие собрания, которые Лена не могла слушать без настоящей бури внутри и которые просто ненавидела. Основы идеологии рейха, история Германии с заучиванием имен «немецких мучеников» [135] и самое невыносимое — изучение традиций и наследия нордической расы, когда от занятия к занятию поднимали тему расеншанда [136] . Девушкам постоянно напоминали о запрете связи с человеком другой расы, особенно еврейской или славянской, и о том, что ответ за это преступление не минует даже тех, что не по своей воле осквернит себя этим.
— Расовое осквернение — это бескровная смерть! — твердила девушкам руководительница группы, Хеннриетта Боэр, с каждым словом входя в эмоциональный раж. — Вступая в плотские отношения с человеком низшей расы, вы отравляете свое тело ядом! И вам никогда не избавиться от этого яда. Он будет отравлять вас всю оставшуюся жизнь! Вы будете потеряны для своего народа! Навсегда! Отравлены! Осквернены!
Группенфюрен зачитывала вслух данные о количестве выявленных преступлений с момента принятия закона и о наказании, которое ждало провинившихся, с наслаждением подчеркивая, что треть из них — а это было около пяти сотен и только в одной Саксонии! — отправилось прямиком в лагерь для врагов рейха. И даже изнасилование не было смягчающим обстоятельством. А под конец той проклятой лекции, которая настолько врезалась в память Лены, что она долго еще помнила каждое слово, немка, гордо подняв голову, произнесла:
— Плод такого порочного союза — жалкое существо, недостойное жизни из-за своей ущербности. Дегенерат, для которого самым лучшим будет вовсе не рождаться на свет.
Лена тогда еле сдержалась, чтобы не выдать ярости, вспыхнувшей в ней при этих словах, воскресивших уже почти забытую боль в животе. А потом эта ярость сменилась отчаянием и ощущением, что у нее больше нет сил жить в этом мире жестокости и бесчеловечности. Ее ребенок не мог быть дегенератом. Он бы ничем не отличался от других детей, Лена была уверена в этом. Ведь даже в фильме, где Серова играла американку с темнокожим сыном, мальчик был совершенно такой же, как остальные дети. Без видимых дефектов и повреждения разума, как бы ни твердила группенфюрен Боэр обратное и как подозревала Лена, твердили всем немцам, а значит, и Рихарду когда-то.
Лена еще долго стояла, затворив замок на двери уборной после этого собрания, распахнув окно в октябрьские сумерки. Хотелось до дрожи в коленях забраться на подоконник и прыгнуть вниз с высоты пятого этажа на камни дрезденской мостовой. Чтобы все наконец-то закончилось. Ни ненависти, ни боли, ни страха. Ничего.
Все переменил снег, который вдруг россыпью белой крупы посыпал с серого неба, напоминая о той рождественской ночи, когда Рихард впервые поцеловал ее. Эта россыпь ударила в лицо, отрезвляя и возвращая на мгновения в прошлое, такое желанное и всегда недосягаемое.
Береги себя, моя маленькая русская…
Как заклинание из былого вдруг пронеслось в голове. Заставило отступить от окна, уступая напору ветра, швырявшего ей в лицо снежинки и смешивая их со слезами на лице. А потом вспомнилось когда-то принятое решение помочь дожить до конца войны и Мардерблатам, заживо запертым в шкафу, как в гробу, и пленным, которые даже во время своего страшного заключения не теряли силы духа. И именно это в конце концов вынудило закрыть створки окна и выйти вон из уборной в коридор, где ее уже устала ждать Ильзе, торопившаяся на встречу с очередным поклонником, приехавшим в отпуск с фронта.
Потом. Она сделает этот прыжок потом. Когда все будет наконец-то хорошо у других. Потому что для них еще все возможно. Когда для нее уже все кончено…
И Лена вспомнила об этом случае и собственных мыслях в тот день при разговоре с Людо и тут же помрачнела. Не смогла она помочь пленным, как получилось. Даже об оружии, которое прятала в подвале до сих пор, как последняя дура, не вспомнила. Быть может, если бы у пленных был тот «люгер», те смогли бы сделать хоть что-то против немцев. Забрать с собой чью-то жизнь взамен своих. Хотя бы так…
— Ты не должна больше бывать на станции, когда там работают пленные, — резюмировал Людо допрос, который устроил Лене. — Мы же говорили тебе, что нужно быть осторожной. Сейчас все следят за всеми. И каждый второй — доносчик гестапо. Если твой интерес к ним заметил кто-то, к нам не преминут явиться «гости». А таких «гостей» не нужно никому.
Позднее Лена думала, не подсказал ли судьбе своими словами дальнейший путь Людо. Ведь следующим же вечером после этого разговора, когда Лена открыла входную дверь в дом на Егерштрассе, то обнаружила, что ее возвращения ждали совсем не Гизбрехты. Сразу же в темном коридоре ее встретил солдат в форме с нашивками СС. Она не успела даже переступить порог, как он шагнул к ней из глубины коридора и крепко схватил за локоть, лишая возможности любых маневров. Наверное, уже привык, что многие пускались в бега, едва только замечали его, потому поспешил лишить ее такого шанса.